RENÉ MARTEL, 37 ренато эктор «рене» мартель соларес – – – – – – – – – – – – – – – – – – первое поколение date of appearance ben barnes looks like

HOMETOWN THEN	OCCUPATION THEN	FAMILY STATUS THEN
буэнос-айрес, аргентина	aluar, заместитель директора по персоналу	разведен, отец двоих сыновей
LOCATION NOW	OCCUPATION NOW	FAMILY STATUS NOW
двухэтажный частный дом	владелец похоронного бюро	не состоит в отношениях

p a r t i c i p a n t   r e m e m b e r s :
Буэнос-Айрес залит солнечным светом и насквозь пропах морской солью. Ренато прячется в тени высаженных вдоль узких улочек ив; садится подальше от раскаленного камня, которым вымощена дорога, и вытаскивает из кармана завернутые в газету косточки — прикормить облезлую дворнягу. Мать поглядывает на него из окна, отец возвращается лишь поздним вечером: спрашивает, как прошел день, и успел ли он написать письмо Папа Ноэлю.

Детство запоминается сплошной радостной фиестой, Ренато (для своих, разумеется, Рене) — предмет обожания многочисленной родни, и ни в чем не знает отказа. У него всего в достатке, а желания исполняются, стоит только очень захотеть: да и может ли быть иначе, когда речь идет о единственном сыне успешного бизнесмена. Грязная война с волной репрессий проходит мимо их ухоженного, умытого, украшенного майоликовой мозаикой дома. Крах военной хунты тоже как будто не задевает чету Мартель; разве что Сандра, предпочитавшая встречать закат с бокалом выдержанного брамаре, временно переходит на недорогой бьянчи. А потом все налаживается вновь: Хосе, словно уверенная хищная рыба, подминает под себя обстоятельства; возвращается на прежний курс.

В свои шестнадцать Ренато — рафинированный католик, вместо порнографических журналов листающий старые номера «эль огар» с рецензиями Борхеса на Кафку. Пока чарты рвет macarena, он заслушивает «времена года» Пьяццолы. До поступления в университет Буэнос-Айреса остается чуть больше года: он готовится к вступительным для ciclo básico común, подтягивает французский с итальянским, выбирает своей специальностью точные науки и естествознание (чуть позже останавливается на математике, пока еще трепетно лелея академические интересы). Сандра портит все. По итогам серьезного разговора, к которому ей так и не удалось его подготовить, Ренато — бледный до полупрозрачности — чувствует себя живой иллюстрацией y las tinieblas, y la corrupción, y la Muerte Roja lo dominaron todo. Попытка родителей убедить его в том, что факт усыновления ни капли не умаляет их любви, пресечена бесконтрольной вспышкой гнева.

Прочь — по изящным улочкам бельграно, через либертадор, рискуя попасть под машину или свернуть себе шею (Рене, в общем-то, наплевать, даже если это в самом деле случится). Стараниями policía metropolitana его находят под утро, скорчившегося от холода в парке сааведра; возвращают и вновь проводят длительную задушевную беседу. Он не хочет слушать, но то и дело косо поглядывает на опухшую и враз постаревшую от горя Сандру. Пару раз мелко кивает, то ли соглашаясь с ее словами, то ли желая, чтобы она, наконец, заткнулась. Так и не прощает: называет не иначе как по имени, но больше не пытается покинуть дом.

С Нандой знакомится на подготовительных курсах и пропадает — сразу и, кажется, навсегда. Влюбляется в ее хриплый голос, и в прозрачно-зеленые глаза, и в длинную, точно с полотен модильяни, шею; на исходе шести дней в шутку делает ей предложение: Нанда смеется, называя Ренато безумцем, а потом соглашается. Тоже, разумеется, не всерьез.

Тихая церемония проходит по всем церковным канонам в середине третьего года обучения. Он отказывается от идеи стать профессором — уходит на стажировку в aluar, хотя никогда прежде не испытывал интереса к тому, чем занимается Хосе. Не скрывает, что делает это ради того, чтобы обеспечивать жену; испытывает удовольствие от того, как загораются глаза Нанды, когда она планирует совместное будущее. Ей, выросшей в вилья реаль, среди скромных лачуг и криво залатанных дорог, новый уровень жизни кажется невероятным подарком судьбы, и Ренато малодушно использует отцовские связи и деньги, лишь бы порадовать свою женщину.

Почти десять лет их повседневная жизнь больше напоминает сказку. Нанда рисует — Ренато организовывает выставки ее работ и нанимает целый штат прислуги, чтобы избавить ее от нудной работы по дому. Сам проходит путь от ассистента до заместителя директора и, в общем-то, относится к своей работе почти с симпатией: едва ли горит тем, чем занимается, но не испытывает горькой обиды за то, что не исполнил пустую детскую мечту. Ренато, в первую очередь, рационален; во вторую — привык измерять все в финансовом эквиваленте. Именно этим он в конечном счете и забивает гвозди в крышку их семейного счастья.

Сам не понимает, в какой момент все разворачивается на сто восемьдесят. За идеальным фасадом скрыты и невыплаканные слезы Нанды, и ее растущая холодность, и весьма прохладные отношения с подрастающими сыновьями, которые, как и любые другие мальчишки в возрасте неполных шести лет, о родительских деньгах задумываются только тогда, когда их совсем нет. Ренато больше не может купить любовь, а по-другому, кажется, так и не научился: пребывая в слепой уверенности, будто делает все правильно, все чаще злится на жену, которой все время недостаточно. Сперва — не понимает, чего от него хочет Нанда; потом и в принципе теряет интерес к ее потребностям. Женщина, растерявшая саму себя в заботе о детях, перестает привлекать его как интеллектуально, так и чисто физически.

Бороться с нервным стрессом ему помогает Наоко, американка японского происхождения, с которой Ренато знакомится во время командировки в штаты. Внезапное увлечение буддизмом едва ли может одобрить набожная католичка Нанда, поэтому он умалчивает и о знакомстве, и о том, что начал практиковать дзадзэн. Возвращается в Аргентину, переносит свои вещи в гостевую спальню — жена, впрочем, едва ли это замечает, — и каждое утро, еще до рассвета, усевшись на дзафу, складывает руки в хоккай дзё-ин, чтобы погрузиться в медитацию.
Собрать себя в кучу это помогает, но вот на пользу их с Нандой браку не идет совершенно.

Навязчивые мысли о Наоко преследуют его почти все время — за исключением тех предрассветных часов, что Ренато проводит в дзадзэн. Он возвращается в Америку спустя каких-то полтора месяца, даже не пытаясь объяснить жене, чем продиктованы изменившиеся планы. Нанда только плечами пожимает — и в первый раз, и во второй, и в третий, — хотя выглядит слегка поблекшей, выцветшей, точно старая фотография, забытая на полке.
(кажется, именно это ренато и делает: забывает ее на полке, как что-то бесполезное и ненужное, что рука не поднимается выбросить к чертям)

Перебираться в штаты с концами он не собирается, как и расторгать брак: даже несмотря на систематические измены и почти полную потерю интереса к Нанде, Ренато все еще уверен, что продолжает ее любить, а увлечение Наоко — нечто временное, едва ли не вынужденное, логичная для мужчины на четвертом десятке тяга к экзотике. 
Нанда решает иначе. В десятый день рождения близнецов, о котором он забывает, в очередной раз сорвавшись во Флориду, она собирает их и свои вещи, а письмо с просьбой дать ей развод оставляет на кухонном столе. Ни звонки, ни неловкие визиты Ренато ситуацию исправить уже не могут. Ему приходится признать очевидное: муж из него вышел такой же хреновый, как и отец.

На фоне затяжной депрессии он берет отпуск за собственный счет — на этом, в первую очередь, настаивает Наоко, — и уезжает к ней на весь месяц, но необъяснимое очарование любовницы испаряется, словно дым, а влечение к ней Ренато и впрямь исчезает с концами. По большому счету, его не привлекает больше вообще ничего, и Наоко лишь занимает место в длинном списке вещей, которые утратили свою прелесть в его глазах.
Ренато лежит на золотистом песке, наблюдая за тем, как берег лижут волны атлантического океана, и думает о самоубийстве. Только это он и может вспомнить, когда приходит в себя, скрючившийся на полу в гостиной чужого дома.

— разговаривает на почти безупречном английском, неплохо владеет французским и итальянским, по верхам нахватался японского.
— попал на остров в числе первых; не лишенный черного юмора, оставил мысли о суициде в пользу работы в похоронном бюро.
— в достаточной степени коммуникабелен и хорошо разбирается в людях (издержки прежней жизни и профессии), умеет производить приятное впечатление и заводить приятелей, но неохотно подпускает кого-то ближе.
— не остается безучастным к судьбам новичков, может оказать посильную помощь, но делать это своей работой желания не испытывает.
— один из тех детей, которых отобрали у аргентинских женщин, осужденных во время «грязной войны», и отдали на нелегальное усыновление; узнал об этом незадолго до того, как оказался на острове; найти какую-либо информацию о настоящих родителях так и не смог.
— был достаточно осторожен, чтобы не нарваться на пулю промеж глаз, но позицию генерала принял в штыки (отчасти именно благодаря тому, что незадолго до того узнал о своем происхождении и сопутствующих усыновлению обстоятельствах). будучи антимилитаристом, в меру сил и возможностей придерживающимся некоторых практик ахимсы, испытывает глубочайшее отвращение к любым проявлениям насилия, поэтому и во время бунта принципиально оставался в стороне.

---

p o s t   e x a m p l e :

Девять капсул секонала. Шесть капсул нембутала. Треть бутылки виски. Смешать, не взбалтывать.
Не жаловаться наутро.

Голова перестает трещать ближе к полудню. Мутное отражение в стеклянной перегородке демонстрирует миру недовольное жизнью чудовище в мятой розовой футболке с надписью «I like the sound you make when you shut the fuck up». Эдгар спиной чувствует взгляды и жалеет, что не удосужился сделать в здание отдельный вход. Идет через весь этаж, упорно глядя в одну точку, но все равно замечает, как при его приближении утихают разговоры. Может поспорить на сотню, что в него разве что пальцами не тыкают.
Разумеется, все давно в курсе.

Пустующий стол Соль заставляет рефлекторно поморщиться. Он опять напоминает себе, что пора найти новую секретаршу — как и неделю, и две недели назад, — но вместо этого только взваливает на себя лишнюю бумажную работу. На звонки перестает реагировать вовсе: только записывает на автоответчик в меру любезное «по всем срочным вопросам, пожалуйста, обращайтесь к Кроуфорду; по не срочным, кстати, тоже».

До запланированной встречи с советом остается меньше полутора часов. Эдгар рисует карандашные круги на личном деле Джонни Синклера и вздрагивает, когда ломается грифель. Следом раздается треск дерева; он разжимает пальцы и сметает обломки в ведерко для мелкого мусора. Окончательное решение так и не принимает; догадывается, что если примет, Дина ему за это спасибо не скажет.
С другой стороны, ее отец, помнится, тоже в свое время особо не радовался. И гляньте как весело все вышло.

В дверь требовательно долбят: сперва кулаком, потом, судя по звуку, раскрытой ладонью. Эдгар не реагирует, уверенный, что намек будет истолкован верно, но уже через несколько секунд осознает, что зря на это надеется. Чувствует присутствие суккуба — дальше можно особо не гадать, вариантов не так уж много. Целый один.
Ну или одна.

Рейган выглядит хреново, но энергией от нее так и тянет. Нехорошей такой энергией, формата «я тебя щас матери в нескольких коробках отправлю». Эдгар с матерью встречаться не торопится — еще несколько сотен лет уж точно, — и поэтому предусмотрительно помалкивает, ожидая, пока Рейган сама начнет разговор. Никак не комментирует закинутые на стол ноги и, вытащив новый карандаш из ящика стола, потихоньку пририсовывает Синклеру ветвистые оленьи рога. Просто так, из любви к искусству. Да и руки неплохо бы чем-то занять.

Игнорирует подсунутый под нос телефон; кидает на Рейган короткий взгляд и, неопределенно пожав плечами, возвращается к своему занятию. С некоторым беспокойством отмечает, что ей по-прежнему больно — об этом свидетельствует и поза, и скованные движения. Удивительное зрелище: суккуб, лишенный всех способностей к регенерации.
И, что самое интересное, никто до сих пор не смог ответить ему, каким таким образом. Даже Коэн.

— Иэн, — машинально поправляет, укоризненно покосившись на рыжее бедствие.
При желании мог бы уже сборник проспонсировать: «Тысяча и один способ упомянуть в диалоге Брекенриджа» за авторством Р. Уилан. В единичном экземпляре, чтобы, не дай бог, не увидел виновник торжества.

— Если хочешь приступить к работе в ближайшие полгода, лучше поучись выговаривать его фамилию. Ну или «да, сэр», «нет, сэр» и «есть, сэр», если тебе так больше нравится, — максимально нейтральные интонации в конечном счете звучат сухо. Эдгар игнорирует оба вопроса, не ощущая в себе большого желания объясняться, и самым наглым образом переводит тему. А заодно и стрелки.

— Выглядишь паршиво. Дай угадаю, Аншель не в курсе, что в больничном крыле теперь на одного пациента меньше? — невозмутимо таращится на Рейган, всем своим видом давая понять, что говорить будет только о ее самочувствии. Ну или о погоде.