образование.

род деятельности.

хогвартс, гриффиндор '66;

безработный;

способности, таланты, увлечения.
Не наделен какими-либо выдающимися талантами — в школе принадлежал к тем счастливчикам, которым для освоения нового материала требуются долгие часы тренировок, а теория поддается только мучительной зубрежке, — но как отличный дуэлянт, тем не менее, все же состоялся. Обладает отменной ловкостью и скоростью реакции: чужое заклинание без труда отразит, посланную в голову тарелку поймает на лету и вернет по адресу.
Физически крепкий; скорее жилистый, нежели худощавый, и намного сильнее, чем кажется. Умеет обращаться с холодным оружием, хотя при необходимости и голыми руками объяснит, что такое перелом со смещением. Неплохо разбирается в анатомии: знает, как сделать больно и очень больно; в теории, может сделать и то, и другое, не оставив жертву инвалидом, на практике — не заморачивается.
Некоторые чары (в основном, щиты) умеет применять невербально. Имеет кое-какие познания в целительстве: может, например, запереть кровь, привести человека в сознание и удерживать ровно до тех пор, пока самому не надоест. С бытовой магией дружит постольку-поскольку, с трансфигурацией и зельями — не дружит вообще, магическими существами интересуется только на гастрономическом уровне.
Освоил аппарацию, в том числе парную. Хорошо держится на метле.

родственные связи.
[x] Asterius Carrow & [x] Elodie Rosier — дедушка и бабушка;
[1935] Atropos Malfoy (née Carrow) | Атропа Малфой (урожденная Кэрроу) — тётушка по отцовской линии, супруга Абраксаса Малфоя;
[1923] Adrastus Carrow | Адрастас Кэрроу — отец;
[1926] Hebe Carrow (née Yaxley) | Геба Кэрроу (урожденная Яксли) — мать;
[1952] Alecto Carrow | Алекто Кэрроу — младшая сестра;

Геба выполняет свою часть негласного контракта, когда рождает мужу наследника: дальнейшая лирика заботит ее меньше, чем долгожданный статус счастливой матери, а потому все заботы о подрастающем сыне принимает на себя обслуживающий персонал. Только их стараниями, кажется, Амикус и доживает до сознательного возраста, потому что процесс познания сути вещей начинает быстро и даже как-то чересчур активно.

Няньки ловят его за миг до падения оттуда, куда он даже в теории не мог забраться; вовремя пресекают попытки полакомиться ядовитыми настойками, невесть как вытащенными из отцовских запасов; поспешно вмешиваются в процесс знакомства со злобной псиной, которая уже кидается, чтобы отгрызть Кэрроу-младшему пару явно ненужных пальцев.
В общем, скучать им не приходится, и есть за что попросить надбавку к жалованью.

Всякий раз, когда ему удается улизнуть из-под неусыпного присмотра, в ход идут исцеляющие чары: белая от ужаса гувернантка добрым словом поминает стажировку в Мунго, то сращивая мальчишке кости, то избавляя от огромного, во всю спину, ожога, то вытаскивая из свежих ран осколки того, что десять минут назад было зеркалом в гостиной.
Амикус нетерпеливо ждет, пока она закончит размахивать палочкой; подчиняясь все тому же бесконечному интересу, слизывает с разодранного запястья кровавые разводы, а как только очередной сеанс неотложной помощи подходит к концу — продолжает войну с окружающим миром, в которой еще непонятно кто выигрывает.

Геба лишь рассеянно гладит его по золотистым волосам, больше увлеченная подбором свежих цветов в детскую, нежели мыслями о том, кто в этой самой детской обитает; интересуется не сутью, а формой, и любые развлечения сына списывает на здоровое любопытство, не различая за похвальной активностью явные признаки зарождающегося расстройства. Вспышки злости, на которые откликается сырая магия, кажутся ей обычными капризами; подруги, к которым она прислушивается чаще, чем к интуиции, с умным видом рассуждают о кризисе пятилетнего возраста и заверяют, что это быстро пройдет.

Когда Амикус впадает в ярость и буквально хоронит отчитывавшую его няньку под обломками рухнувшего потолка, Геба кусает трясущиеся губы и выше поднимает голову: в семьях волшебников хорошо знают, что такое collateral damage. Частично разрушенный этаж левого крыла восстанавливают еще до конца недели, а что до няньки...
Следующей Кэрроу платят вдвое больше.

Частично ожидания родителей все же оправдываются: ближе к семи Амикус взрывается бешенством уже не так часто, дом больше не ходит ходуном, и неподконтрольные чары вскоре становятся скорее исключением, нежели правилом. Ответственности и осторожности он учится тем быстрее, чем ближе знакомится с Алекто — к совсем крошечной сестре его подпускают нечасто, и осознание ее уязвимости неохотно, но все же укладывается в голове.
Амикус впервые пытается быть бережным: синусоидальные скачки настроения никуда не исчезают, но нестабильный эмоциональный фон постепенно сжимают и сглаживают тиски самоконтроля.

Распределяющая Шляпа надолго умолкает, перекрыв обзор, и явно испытывает трудности с подбором: Кэрроу не обладает ни гениальным умом, ни великой работоспособностью, ни далекоидущими амбициями, а факультета для эпилептоидных психопатов в Хогвартсе еще не придумали. Ну или...
(гр-р-риффиндор!, прокатывается по залу, эхом отражаясь от стен и сводчатых потолков)
Соседи по столу смотрят на него слегка взволнованно; Амикус изучает будущих сокурсников с интересом, в котором проскальзывает нечто анатомическое.

Отношения в целом складываются недурно: в неполные двенадцать лет трудно удивить кого-либо любовью, чуть что, лезть в драку, а через час уже забывать, кто и кому сломал нос вместе с челюстью. Амикус посещает больничное крыло немногим реже, чем кабинет декана, и суммарно проводит там столько же времени, сколько младшекурсникам отводится на учебу. С друзьями у него не складывается — дает о себе знать в том числе вбитая в подкорку привычка фильтровать по чистоте крови, — но бодрый вооруженный нейтралитет устраивает Кэрроу целиком и полностью.
Его вообще устраивает все, что не позволяет скучать.

Успеваемость болтается где-то между «приемлемо» и «едва допустимо», как и его поведение в целом. Амикус пробует на собственной шкуре десятки разнообразных отработок, становится без трех минут экспертом по полировке кубков, переставлению туда-сюда дряхлых книг и стряхиванию пыли со статуй; как-то раз целый месяц помогает Слагхорну варить простейшие зелья от простуды, а потом еще два — расплачивается за некоторые вольности в рецептуре, из-за которых у мадам Помфри заканчиваются все палаты, койки и цензурные выражения.

Ни к кому из тех, кто расплачивается здоровьем за его эксперименты, Амикус не чувствует даже тени неприязни. Он просто делает все, что ему хочется, удерживаясь ровно в тех рамках, за которыми следует неминуемое отчисление. Странно, но понять совершенно элементарный мотив удается только сестре, несмотря на довольно невразумительный возраст и привычку сперва делать, а потом думать.

С годами он распознает нечто новое в своей системе координат.
Там, где Амикус привык быть всегда один — с самого раннего детства, если не считать толпу статисток, чьей единственной задачей было капать ему на нервы, — их вдруг оказывается двое. Алекто не обладает ни эталонным чувством юмора, ни чарующей харизмой, но у нее есть кое-что другое, чем начисто обделены все прочие.
Ей не нужно ничего объяснять, а именно объяснять Амикус ненавидит больше всего, срываясь в слепой гнев всякий раз, когда кто-то не может понять его полностью и без дополнительных комментариев.

В зоне комфорта, которая прежде могла соперничать по площади с территорией небольшой восточноевропейской страны, Алекто прописывается так ненавязчиво, что ему позже не удается отследить какой-то конкретный момент.
А потом заполняет ее.
А потом — с корнем выдирает все прочее, претендуя не только на свое присутствие, но и на его исключительность.

До какого-то определенного момента Амикуса это искренне веселит. Он позволяет сестре отваживать немногочисленных подружек, в которых и без того не особенно заинтересован; спускает на тормозах большую часть ее выходок, а если и закипает — без всякого стыда вымещает на ней злость, которую Алекто впитывает, словно губка. Быстро и бесследно.

Окончание школы мало ассоциируется с шагом во взрослую жизнь: Амикусу наплевать на отметки
(почти все — удовлетворительные, и лишь пара «выше ожидаемого»)
он не собирается строить карьеру, и вообще с трудом представляет, чем хотел бы заниматься. Отец перехватывает инициативу прежде, чем он успевает опомниться; домашнее обучение напоминает дрессировку бойцовой собаки.
Адрастас травит его на чужую кровь; Амикус находит едва ли не больше удовольствия в том, чтобы пускать свою.

Скука подстегивает в единственном указанном направлении: он движется, куда покажут, учится убивать — не из большого удовольствия, но просто почему нет, — и радуется, когда Алекто и здесь становится союзницей. Вместе с ней
(больше даже из-за нее)
принимает метку, вместе с ней изображает лояльность там, где скрывается лишь азарт и отсутствие любой прочей мотивации.

Тонкие кости поют в мертвой хватке: наутро от запястий к локтям расползутся багровые пятна, но сестра лишь хохочет ему в лицо и растравливает рвущуюся изнутри злобу. Амикус готов простить Алекто что угодно, кроме чувства, будто она ему не принадлежит. Алекто не прощает Амикусу вообще ничего.
Потому что не умеет.

Хрупкая реальность осыпается, точно карточный домик от неосторожного жеста.
Те же пальцы, которые вчера смыкались на ее шее, теперь — еле гнущиеся, непослушные, похожие на сухие мертвые ветки — шнуруют тесьму белоснежного подвенечного платья. Алекто улыбается ему в зеркальном отражении: нарочно и вызывающе; повернувшись, тычется носом в острый угол между ухом и челюстью.
Амикус собирает все, до последней капли, самообладание, чтобы не вскрыть ее ребра, как устричную раковину.

Знает — сердца там все равно не окажется.