Югославия истекает кровью, раздираемая межнациональными противоречиями, и задыхается под внешним долгом, когда социалистическая сказка обращается в пыль. Невенка растет в стране, которую превращают в решето сербско-албанские конфликты пополам с политикой невмешательства; нищая Приштина скалится ей заброшенными домами, полными битого стекла и мусора, мать строго-настрого запрещает уходить с заросшей кустарником площадки и каждые пять минут бросает тревожный взгляд в окно.
В детском лагере под внешне благополучным Белградом она проводит три самых беззаботных недели в жизни. Девчонки, закутавшись в тонкие одеяла, толкают друг друга локтями и театральным шепотом рассказывают страшные истории про псоглавцев и стухачей. Невенка, когда к ней переходит очередь, рассказывает про Славицу, которую четыре дня разыскивали все приштинские сербы и даже нашли — частично в центре, частично на окраинах. Больше ей говорить не дают, хотя у Невенки в запасе еще как минимум пять таких историй, подслушанных при помощи стакана (в коробке, гордо именуемой служебной квартирой, тонкие стены, а взволнованный голос отца звучит громче обычного).
Димитара Невенка, как и положено старшей сестре, слегка недолюбливает — слишком непоседливый, неусидчивый какой-то и шумит за троих. Пока мать стирает полинявшие форменные рубашки и выдумывает пятое подряд блюдо из скудного набора продуктов, Невенка без всякого успеха пытается уложить его спать, перемежая строки колыбельной с напевным «как же ты меня достал» и профилактическими подзатыльниками. Глядя на Димитара, успевающего за три минуты превратить комнату в шапито с клоунами, она все чаще задумывается, что хочет быть единственным ребенком в семье; когда брат начинает капризничать, Невенка делает большие глаза и, жутковато улыбаясь, обещает продать его албанцам.

За Драгановыми приходят в июле девяносто восьмого. Обезумевшая от страха Весна прижимает к себе сына, ничего не понимающую Невенку из постели вытаскивают за волосы — не позволяют ни одеться, ни прихватить с собой хоть какие-то вещи, так и увозят в трусах и нательной белой майке с нелепой мультяшкой. Услышав албанскую речь, она выблевывает себе под ноги поздний ужин, за что под крики родителей получает прикладом по голове и приходит в себя уже в Клечке, за сорок километров к западу.
Время, проведенное на оружейном складе армии освобождения Косова, впечатывается в память на всю жизнь. Шесть дней чужих слез, стонов, хрипов, бульканья, с которым кровь поднимается, чтобы пойти горлом, и влажных шлепков (Невенка закрывает глаза, но не слышать не может — Весна кричит надрывно и потом еще долго всхипывает, трясущаяся с головы до ног; отец оставляет после себя лишь заплетающееся шарканье и оглушительно-звонкий выстрел: пленных сотрудников МВД убивают практически сразу, женщин за редким исключением оставляют на потом). Она шепчет Димитару колыбельные и жмется вместе с ним в дальний угол, за спины выживших.
(зачем ты продала нас албанцам, Невенка?)
Югославская полиция обнаруживает пустой склад и два десятка почерневших от огня тел. Невенка сидит, обхватив брата — в машине, потом в участке, потом на пороге разграбленной квартиры, где их оставляют «до обеда» и забывают навсегда: в переполненных приютах и без того достаточно детей, сбегающих при первой же возможности на отнюдь не гостеприимные улицы.
В марте девяносто девятого от дома, в котором когда-то жила Невенка, остается зияющая воронка: «дружественные» силы НАТО методично уничтожают город с воздуха. Через истончившиеся щеки Димитара можно считать оставшиеся зубы, а в запавших глазах поселяется выражение, которому она не может (да и не хочет) подыскать название. Способности дают о себе знать спонтанно — Невенка всего лишь хочет ничего этого больше не слышать, спонтанным всплеском энергии экранируя полуподвальное помещение, где прячется вместе с братом. На представителя сербского министерства магии, явившегося разобраться в случившемся, она смотрит без всякого выражения и отказывается говорить.

Уцепившись за нетипичную для Косово фамилию, сербы быстро отыскивают их дальних родственников по отцовской линии в Болгарии и с явным облегчением сваливают все заботы о детях на соседей. Невенка, прежде не слышавшая ни о какой Искре Йордановой, к двоюродной бабушке привыкает долго и не до конца, чего нельзя сказать о брате: младший, едва попав в Ахтопол, раскрывается, словно цветок под мягким весенним солнцем. В силу возраста Димитар забывает дурное в считанные недели — Невенка же, сколько бы над ней ни трудились обычные детские психологи, помнит все в деталях, вот только делиться отказывается. Ни работникам министерства, ни новой родне о том, что случилось в Клечке, она не рассказывает; врет, что родители погибли в обрушившемся доме, и упорно глядит себе под ноги. У Невенки перед глазами одни и те же картины, сменяющие друг друга, словно в диафильме: и во снах, и наяву она видит, как чужая кровь забрызгивает кусты полыни, а затем неохотно уходит в напитанную багрянцем землю.
Брата она далеко не отпускает; ходит тенью, караулит, крепко прижимает к себе во сне. Искра беспокойно хмурит седые брови, но сделать ничего не может — проще сравнять с землей дом и пару соседних, чем разлучить детей хоть на пару часов. Угрозы, разговоры и увещевания на Невенку не действуют; даже от Дурмстранга она отказывается наотрез, предварительно уточнив, поедет ли с ней Димитар: на отказ отвечает холодным «ну нет так нет» и умолкает с концами.
Магия как таковая Невенку не интересует, и долгих семь месяцев она упорно стоит на своем, после чего внезапно меняет решение на кардинально противоположное. Искра молча удивляется, не связав настроения внучки с выпуском телевизионных новостей; Димитар, вытеснивший из памяти практически все случившееся в Клечке, тоже не узнает на экране людей, на которых Невенка смотрит застывшим, полным звериной ненависти взглядом. На фотографиях судебного процесса она без труда находит и того, чьи пальцы путались в ее волосах, и того, кто держал в это время на прицеле бьющуюся в истерике Весну. Вынесенный одиннадцатилетней сербкой вердикт окончателен и не подлежит обсуждению.

В Дурмстранге она переживает синдром отмены пополам с навязчивыми флэшбэками, отмалчивается и перед сном обновляет вокруг постели простенький барьер звуконепроницаемых чар: без Димитара Невенка кричит ночами, а в ее повторяющихся кошмарах всегда есть чужие руки, отрывистая речь и полынь. Днем становится не в пример проще, и она проводит свободное время за книгами, в одной из которых отыскивает прямое подтверждение своим смутным подозрениям; с тех пор Невенка никому не смотрит в глаза, оберегая свои тайны: для всех интересующихся она — странноватая маглорожденная колдунья, которую при Каркарове ни за что не взялись бы обучать.
Чувство вины нападает всякий раз, стоит отвлечься. Ей все время кажется, что можно узнать больше, тренироваться дольше, меньше времени тратить на сон. Невенка дефектная, ей нужно стараться в три раза сильнее, чтобы догнать остальных. Где была ее магия, когда она действительно могла что-то изменить? Почему не пробудилась до того, как убили отца?
(невенка знает ответ: во всем виновата грязная кровь)
За Димитара, страдающего дислексией, письма пишет Искра; она же читает ему ответы сестры. Невенка отчаянно скучает, но к нетерпеливой радости — он вот-вот отправится на первый курс, — примешивается ужас: что, если о проблемах Димитара узнают в Дурмстранге? Ей кажется, тогда случится нечто страшное, и все поймут, что Драгановы — лишние, обманом пробравшиеся в мир, который не принадлежал им по праву рождения. Невенка клянется сама себе: этого никогда не произойдет. Она не позволит.

Димитар светится, как рождественская ель, когда впервые берет в руки метлу: абсолютная радость как будто не вмещается в хрупком детском теле и растекается вокруг, окутывая Невенку плотным покрывалом. Она немедленно заверяет — у него будет собственная «молния» и место в школьной сборной (как это устроить, она не знает, но обязательно придумает). Пока брат тренируется, замеченный как подающий надежды новичок, Невенка вспоминает программу младших курсов и исписывает бесконечные свитки нарочито небрежными косыми буквами, имитирующими почерк ребенка. Не испытывая ни малейшей любви к любым видам спорта, она, тем не менее, посещает все его занятия и соревнования, долго копит деньги, чтобы купить два билета на чемпионат две тысячи шестого года, и из раза в раз слушает о десятке любимых загонщиков, охотников и ловцов Димитара, почетное место среди которых занимает, разумеется, завершивший карьеру Виктор Крам (его биографию Невенка знает, кажется, наизусть — но все равно не так хорошо, как Димитар, мечтающий когда-нибудь сыграть с кумиром на одном поле).
К пятому курсу она окончательно определяется с профессией и бросает основные силы на изучение ментальной магии, включая легиллименцию, которую до того момента осваивала лишь в теории. Дурмстранг, на счастье Невенки, никак не препятствует инициативам способных студентов, особенно инициативам сомнительным и небезопасным: впервые за все время она чувствует себя на своем месте. Как и Димитар, навсегда влюбившийся в свободу, даруемую полетом. Школьную программу брат осваивает с трудом, кое-как спасаясь стараниями Невенки и зубрежкой, и оба хорошо понимают, что без постоянного контроля закончить обучение ему, скорее всего, не удастся (проблемы с концентрацией он может преодолеть на квиддичном поле и нигде больше); утешает лишь то, что Димитару пророчат спортивную карьеру, не требующую идеальных академических знаний, да и каких-либо академических знаний в принципе. Так и происходит: покинув Дурмстранг одновременно с сестрой, он дожидается официального совершеннолетия и без проволочек проходит просмотр в один из болгарских клубов — Невенка (после года жизни под одной крышей окончательно ставшая Нервенкой по всем фронтам) к тому моменту уже числится стажером в болгарском министерстве.

Так и не научившись радоваться личным достижениям, Невенка растворяется в успехах брата и чувствует себя счастливой (насколько умеет), когда Димитар берет очередную планку. Братом она гордится так искренне и сильно, как только может — к себе по-прежнему исступленно-критична, и найти золотую середину среди двух крайностей не в состоянии. Всю энергию Невенка кидает на то, чтобы оказаться в штате обливиэйторов, после чего, пройдя полевую практику, решается сделать то, что хотела с самого детства: вымарывает из памяти Димитара все, что хоть как-то касается Сербии, особенно тщательно затирая эпизоды его раннего детства, образы родителей и случившееся в Клечке. Разрешения Невенка, конечно, не спрашивает, но впервые за пару лет берет положенный отпуск и впервые решает провести его вдали от Болгарии и брата.
В Косове Невенку вновь преследуют кошмары и бесконечные панические атаки; она задыхается в Приштине, захлебывается беззвучным воплем при виде так и не отстроенного дома — магловским властям не всегда хватает денег даже на то, чтобы разобрать завалы двадцатилетней давности, о реконструкции не идет и речи. Пережив возвращение на историческую родину, она с трудом вспоминает, ради чего приехала: Невенке нужна справедливость. Честный суд над теми, кого оправдали на заре миллениума и повторно признали свободными людьми двенадцать лет спустя.
То, что она понимает под честным судом, в сербских газетах позже фигурирует как «загадочное самоубийство девяти бывших солдат армии освобождения Косова». Невенка пьет кофе в аэропорту Слатина и рассеянно барабанит пальцами по пластиковой столешнице, читая «вечерње новости». Обломки своей палочки она выбрасывает в ближайшую урну, после чего покупает новую.

Беспокойство вызревает и раскрывается, словно коробочка хлопка. Невенка смотрит на Димитара и понимает, что ему скорее четырнадцать, нежели двадцать один: с годами инфантильность брата становится не только очевидной, но и пугающей, заставляя задаваться вопросом, что будет дальше. Она все чаще чувствует себя не сестрой, но матерью непоседливого ребенка с нулевым уровнем эмоциональной эмпатии, и этот страх приходит отнюдь не ночью — он сопровождает ее днями напролет, пока Невенка прикладывает все силы к тому, чтобы не дать окружающим заподозрить неладное: карьера Димитара намного важнее, чем любая ее работа в министерстве, или планы на будущее, или воскресные хобби (отбери у него квиддич — и что останется? останется ли хоть что-то?). Узнав о том, что брата взяли в национальную сборную Болгарии, она впервые за долгое время плачет. Димитар взлетает очень, очень высоко. Невенка в ужасе представляет, как долго он будет падать вниз.
Виктор Крам похож на свечу, из которой вынули фитиль. Рядом с ним Димитар — пламя и кипящая в жилах кровь, — крутится абсолютной противоположностью, и Невенка стоит, неловко скрестив руки, упорно скользит взглядом по линии нижней челюсти (все так же не смотрит в глаза), считает зачем-то от одного до десяти и обратно. На память ей остается небрежный росчерк поперек плаката, который Невенка сперва собирается закинуть за шкаф, но потом вспоминает про брата — и вешает на стену в неуютной гостиной, которая сразу же становится еще более неуютной и мрачной.

В Англии, где брат отныне играет в престижном клубе за хорошие деньги, у Невенки нет привычной работы, ориентиров и желания выходить из дома (только наступая себе на горло, что делает походку странной, а дистанции — короткими). Ей почти тридцать, Димитар навеки застрял в восторженном пубертате: то, что когда-то было абсолютным единением, оборачивается пропастью и невыразимым одиночеством — Невенка-нервенка отныне скорее вечно раздраженная няня, нежели равная, понимающая с полувзгляда сестра. Чтобы хоть чем-то занять тусклые вечера, она пробует несколько подработок (выбор ограничен ввиду ее плохого английского) и останавливается на любительской фотографии, периодически отправляя наиболее удачные снимки в «пророк»; отгоняет от Димитара случайных подружек и навязчивых приятелей, слывет злобной старой девой и знает, что все без исключения лгут, когда говорят, что рады ее видеть.
Невенке тридцать три. Она поднимает голову выше, не замечая, что давно опустила руки.
почта