[html]
<center>
<div id='heavy' style="background: url(
https://i.imgur.com/BVW6Wx6.png
); background-size: 500px;">
<div class='base'>
<div class='icon' style="background: url(
https://i.imgur.com/x8K8uo2.gif
); background-size: 80px;"></div><br />
<d>
ENNIS IRA ATLAS
</d><br><br>
<tag>37</tag> <tag>11.19.1980</tag> <tag>TELLURIDE</tag> <tag>BEN BARNES</tag>
<div class='box'>
<div class="box1">
<div class="box2">
<v1>
<br />
<blockquote>
<l>❝</l>kill one man, terrorize a thousand<l>❞</l></blockquote>
<br /><b>полное имя персонажа:</b> инис айра атлас.
<br />
<b>семейное положение:</b> не женат, бисексуален.
<br />
<b>образование:</b> среднее.
<br />
<b>род деятельности:</b> снайпер 1st MARDIV I MEF, находится на реабилитации в бессрочном отпуске;
<br />
<b>родственники:</b> nicholas atlas [x] — отец; amanda van houten — мать; linda morgan [x] — мачеха; sonny & james atlas — братья; sonya morgan — сводная сестра.
<hr>
— И как же тебя зовут, солнышко?<br />
— Инис.<br />
— Инис! Ты такая красавица, и имя у тебя замечательное!
<br /><br />
Джеймс хрюкает и давится мороженым; мать легонько шлепает его по плечу и торопится объяснить болтливой старушке, выгуливающей псов пополам с внуками, что все трое детей — ее сыновья. Да, даже та румяная колбаса в куртке (Санни обиженно сопит, Инис, одетый в пальто и лиловую шапку с кисточкой, недоверчиво разглядывает свое отражение в луже).
<br /><br />
Плюсы есть всегда и везде. Инис — огромные темные глаза, обрамленные пушистыми ресницами, очаровательная улыбка и ямочки на щеках — вызывает у взрослых приступы умиления пополам с тахикардией и получает больше поблажек, чем оба брата, взятые вместе. Вместо того, чтобы признавать вину, вешает ее на тех, кто находится рядом: перед учителями запросто подставляет одноклассников, дома прячется за спину Джеймса (старшему влетает чаще всех, грех не пользоваться возможностью) или намекает на проделки Санни (младший не умеет виртуозно лгать и оправдываться, и это, безусловно, его личные проблемы).
<br /><br />
В школьных постановках Инис играет принцев — просто потому что кто, если не он, — и дружит с местной принцессой, Маршей Браун: не столько из интереса к девочке, сколько из тщеславной любви ко вниманию. Маршу крутят по местным телеканалам (плевать, что она всего лишь уминает хлопья или с улыбкой идиотки чистит зубы в очередном ролике), и мать, пообщавшись с ее родней, приводит его в то же агентство. Следующие несколько лет подряд смазливая физиономия Атласа красуется на разнообразной печатной продукции, включая календари, листовки школьных ярмарок и даже билборды; он перевоплощается в идеального ребенка с коробки карандашей, фальшивого старшего брата в рекламе семейного отдыха и единственное чадо, ради которого лощеные молодые родители отправляются в банк за кредитом по удивительно низкой ставке.
<br /><br />
Инис шипит, сплевывая кровь в лицо Джейсону («повтори, что ты сказал, мудак»), и тот повторяет: по слогам, вновь ударив его в лицо. На следующий день у Атласа безобразно распухает разбитый нос, и ребра по левой стороне больно саднят при попытке сделать глубокий вдох. В школе над ним смеются друзья Джейсона, издевательски величая мистером Красоткой, но тут же затыкаются, стоит рядом появиться Джеймсу. Инис, впрочем, за помощью не обращается: ходит молча, смотрит волком, запоминает всех до единого. Уязвленное самолюбие требует решительных мер и отчаянных шагов — он отказывается от идеи подавать месть финальным блюдом, потому что это означает необходимость ждать, а как раз-таки ждать Инис и не собирается.
<br /><br />
Лиловая шапка с кисточкой валяется на дальней полке в шкафу, новая, черная и совершенно точно не девичья — на асфальте, затоптанная и позабытая. Джейсон, на котором он сидит сверху, закрывает голову руками, и Инис улыбается как пьяный, слизывая кровь с разбитых кулаков: <i>повтори, что ты сказал</i> (что значит нет? мешают раскрошенные в глотку зубы?).
Пару недель спустя Марша говорит, что слегка изменившаяся форма носа идет ему даже больше. Он кивает и давит ладонью ей на затылок: использовать рот для разговоров Марше категорически противопоказано, у Иниса есть альтернатива получше.
<br /><br />
В год, когда ему исполняется пятнадцать, родители подают на развод. Мать собирает их с братьями на кухне и, опрокинув четвертую по счету стопку водки, объясняет, что не может больше тянуть семью в одиночестве, пока Атлас-старший строит армейскую карьеру и появляется дома раз в году под Рождество. Говорит — словно вдова при живом-то муже. Признается — мне вот-вот исполнится сорок, а я живу только вашими проблемами. Просит понять, простить и дальше справляться как-нибудь самостоятельно. Инис слушает с каменным лицом и уходит молча: ее поступок он расценивает как предательство и на слабые попытки матери сохранить отношения реагирует тотальным игнором; не отвечает на звонки, письма выбрасывает, не читая, подарки отправляет в мусорный бак прямо в коробках.
<br /><br />
Рори таскается за ним, словно псина на коротком поводке: молча, преданно, с глубокой печалью в карих глазах. У Рори — талант фотографа, нездоровая привычка часами проявлять пленку и вот-вот появится алтарь для поклонения Инису, который милостиво соглашается на эксперименты со светом, тенью и количеством одежды. В альбомах переваливает за сотню снимков, часть из них перманентно красуется то на школьных, то на городских выставках, а Атлас — когда Рори спустя полгода все-таки набирается смелости и дрожащим голосом признается в своих чувствах, — сочувственно улыбается: заявления подобного толка он рассматривает в порядке живой очереди, где перед мальчишком-фотографом прописалась добрая треть старшеклассниц.
Как-нибудь в другой раз, Рори, — обещает Инис, касаясь губами его уха.
В другой раз — обязательно.
<br /><br />
Родные синхронно давятся чаем, когда он объявляет, что вот-вот заключит контракт с корпусом морской пехоты: ни отцу, прошедшему Вьетнам, ни старшему брату, приехавшему со службы в первый отпуск, не кажется, что это хорошая идея. Такие, как он, должны идти в колледж, а не в армию; им бы завязывать галстук тридцатью узлами, качать декоративные кубики пресса, укладывать волосы по последней моде и тратить по триста баксов на парфюм. Джеймс рассказывает, через что прошел в учебке и каково приходилось весь следующий год — Инис уходит в глухое отрицание, уверенный, что все вокруг недооценивают его способности. Эксплуатировать образ глянцевого, женственного, юного надоедает к неполным восемнадцати, свита восторженных малолеток надоедает тоже: он хочет быть не <i>мальчиком</i>, но <i>мужчиной</i>; заслушивается обещаниями рекрутера, грезя военной карьерой, и пропускает мимо ушей чужие советы.
<br /><br />
Непомерное эго играет с Инисом злую шутку. Жалеть о своем решении он начинает уже в Пэррис-Айленд, коснувшись ладонями бритой головы, а посмотрев в зеркало, жалеет дважды. Трижды — когда ввиду недостаточной физической подготовки попадает в специальную казарму для тех, кто на контрольном тесте для новобранцев не смог выполнить нормативы в установленное время. Уже через неделю Атласа тошнит от удвоенного пайка и бесконечных тренировок: он с трудом встает под крики инструктора и вечером без сил валится в постель, с переменным успехом сдерживая слезы. Отец оказывается прав — он совершенно не годится для действительной службы, — но вернуться домой мешает гордость; досрочное бегство из учебного центра кажется постыдным поражением, и Атлас кое-как терпит, чувствуя себя коматозной рыбкой в томате, которую зачем-то заставляют бегать, прыгать и отжиматься.
<br /><br />
Private Princess (так его однажды называет третий сержант-инструктор, кличка прилипает намертво), он же рядовой Принцесса, не чувствует никакой радости, закончив пятинедельный курс pcp: впереди ждет еще месяц в основной казарме, несколько кроссов в полном обмундировании и в геометрической прогрессии увеличивающиеся требования. Атласу хочется спать, жрать и сдохнуть, в произвольном порядке; на крики и издевки вырабатывается вынужденный иммунитет, накатывает отупляющее безразличие, которое из него в буквальном смысле выбивает Зак Франклин — вместе с воздухом, когда впечатывает спиной в стену. Достаточно поднять шум, чтобы ублюдка оттащили, оштрафовали на месячную зарплату и перевели куда-нибудь в другой корпус, но вместо этого Атлас молча слушает поток обвинений (из-за него взвод лишился второго кубка подряд, а в наказание всех выгнали на полигон, лишив сна) и в конце концов срывается. Ему хочется разбить Заку голову об унитаз, размазать мозги по раковине и пригласить остальных посмотреть на шедевр современного искусства, но Атлас ограничивается тем, что валит его на пол и до хруста выламывает руку.
<i>(иди нахуй, закари. иди-ка ты нахуй. окей? нахуй)</i>
<br /><br />
Злость позволяет вспомнить о том, для чего он вообще пошел в морпехи, имея в альтернативе отличную возможность пойти учиться. Атлас ненавидит учебный центр, свою тупость, Франклина, инструкторов, подъемы по расписанию, командную работу, трехчасовые уроки и изнурительные марафоны на скорость; перспектива задержаться в этом аду еще на две-три-четыре недели, как происходит со всеми, кто не сдает итоговый экзамен с первого раза, подстегивает угасшее желание что-либо делать. Зак фыркает, когда Атлас, выдохшийся к концу confidence course, упорно забирается на высоченную деревянную конструкцию; подтягивает его вверх одним рывком за пару секунд до того, как у Иниса сводит судорогой правую руку. Обходится без благодарностей.
<br /><br />
Три года спустя Атлас встречается с Заком в Афганистане. Перманентная озлобленность на весь мир уходит, уступая место отчаянному веселью: он отказывается смотреть по сторонам сколько-нибудь всерьез, шутит со смертью и над смертью и в редкие минуты лишь слегка удивляется тому, что еще жив (первую машину колонны разносит в клочья несколькими ied, Атлас сидит за рулем второй и произносит только многозначительное f-u-c-k). Свободные вечера в Кэмп-Рино он проводит за игрой в шахматы или книгами, хранит в тумбочке колоду для покера и письма от братьев. Пару записок со снимками по старой памяти присылает Марша, чьи фотографии он сперва собирается выкинуть, но позже, подумав, оставляет; увидев на конверте имя матери, сжигает его над зажигалкой и наблюдает, как серые хлопья опадают на землю.
<br /><br />
В Ирак их перекидывают вместе. «По-прежнему принцесса», — фыркает Зак, когда он со страдальческим выражением лица бреется насухую и сетует на отсутствие нормального душа. Атлас, показав в улыбке всю стоматологическую карту, отвечает, что пахнуть псиной должен кто-то один, а Фрэнки-бой и без того выполняет норму за весь лагерь. Засохшую кровь с шеи и лица он оттирает влажным полотенцем, и, кроме скрипящего на зубах песка, об операции под Фао как будто ничего больше не напоминает: две следующие недели, вплоть до вторжения в Багдад, они вновь играют в покер вечера напролет. У Зака во взгляде поселяется какое-то странное затравленное выражение, Атлас делает вид, что ничего не замечает.
<br /><br />
Первое ранение он получает весной две тысячи четвертого в Фаллудже. Пуля проходит навылет, Атлас — готовый, судя по бледно-зеленому цвету лица, вот-вот рухнуть в обморок, — обкладывает всех вокруг трехэтажным матом и с трудом переставляет ноги. Из госпиталя его выпускают (позволяют сбежать) в начале лета: он заверяет Зака, что через дыру в боку смешно свистит воздух, и почти сразу подписывает второй шестилетний контракт. Вплоть до официального вывода войск их жизнь представляет собой размеренную рабочую рутину с отпусками по графику и той лишь разницей, что некоторых сослуживцев отправляют домой в цинковой упаковке — Атлас все так же улыбается, Марша выходит замуж, Зак беспокойно ворочается по ночам.<br />
Ничего не меняется.
<br /><br />
На свадьбе отца уместно выглядит только Инис: родным армейская форма явно ближе к телу, а он и спустя шестнадцать лет не прочь порисоваться в официальном костюме, искренне наслаждаясь подбором рубашек, пока братья дохнут от скуки в торговом центре. К появлению в доме мачехи он относится спокойно, ведет себя безупречно вежливо, развлекает дочь новоявленной миссис Николас Атлас разговорами обо всем и ни о чем. Соня скорее забавляет, чем нет, как две капли воды похожая на любую из его бывших одноклассниц, пытавшихся добиться внимания — короткие платья сочетаются с броским макияжем и подростковыми, местами нелепыми попытками понравиться. Он наблюдает за ней с тенью интереса и после сам не до конца понимает, что его зацепило: ему нравятся девицы с формами порноактрис, а не школьницы с худыми бедрами; Соня в диапазон вкусов категорически не вписывается, зато в спальне, как ни странно, выглядит отлично и блядовато улыбается, словно делает это не впервые.
<br /><br />
Атлас с размаху падает на колени, едва заметив прошившую ноги боль; воскрешает в памяти основы первой помощи, судорожно отыскивает мокрыми пальцами бьющуюся на шее жилу. Кровь заливает Заку лицо — он не может понять, где находится рана и насколько все плохо, — и тот едва дышит: в горле, по звукам, что-то натягивается и лопается, здравый смысл приказывает долго жить, «не поддаваться панике» звучит как мантра человека, забетонированного заживо. Атлас вспоминает все матерные конструкции, которые когда-либо слышал, через раз поминает чью-то мать (не исключено, что собственную) и с трудом закидывает Зака на плечи, стараясь не думать о том, сколько придется тащить его обратно.
<i>(иди нахуй, фрэнки-бой. иди-ка ты нахуй. окей? только попробуй тут сдохнуть)</i>
<br /><br />
В госпиталь попадают оба. Зак — с частичной потерей зрения, Атлас — с разрывом связок колена, оба — с крайне херовыми перспективами на сроки лечения и восстановления. В апреле две тысячи семнадцатого он возвращается домой после сложной операции, с трудом передвигается на костылях и вынужденно принимает помощь Сони, от заботы которой через месяц тошнит дальше, чем он видит. Хирург разрешает ходить с тростью лишь в начале лета; говорит — если повезет, через год сможешь вернуться к службе.
<br /><br />
Лечебная физкультура, бассейн, постоянный мониторинг — Атлас готов на что угодно, лишь бы сократить срок; он снимает квартиру, чтобы отделаться от Сони, и встречает Эмбер, с которой все складывается на удивление неплохо. По крайней мере, пока отец с мачехой не погибают в автокатастрофе. На похоронах (Эмбер настаивает: она должна прийти; Атласу нечем крыть) Соня упорно смотрит в сторону и, возвращаясь, задевает его плечом. Она, разумеется, надеялась. Что-то планировала. В красках представляла, как выйдет за него замуж сразу по совершеннолетию. Атлас пожимает плечами, не уверенный, что должен нести ответственность за чужие фантазии.
<br /><br />
Месяц спустя выясняется, что ответственность ему придется нести по другим статьям: за растление и систематическое насилие. Атлас теряет дар речи — Соня пожимает плечами и улыбается.
У него ведь был выбор,<i> верно?</i>
<hr><b>связь:</b> <a href="https://vk.com/osama_bin_lana_del_rey">vk</a>.
</v1>
</div></div>
</div>
</div>
</div>Шэннон?
Голос Эмбер настолько искажен, словно он слышит ее через толщу воды; интонации плывут вверх на чистую квинту, пальцы впиваются чуть выше локтя. Он морщится и останавливается, с удивлением оглядывая двоих детективов: усталого вида женщину и ее напарника с таким же нездоровым, сероватым цветом лица. Шэннон думает — приехали, по-видимому, под конец дежурной смены. И еще он думает — какого, мать вашу, хуя?.. — но благоразумно не произносит этого вслух, по первому требованию вытаскивая из портмоне водительские права.
Что происходит, Шэннон?
Хочется огрызнуться, но он сдерживается — Эмбер растеряна; разумеется, она будет задавать вопросы, по большей части идиотские и повторяющиеся. Пока детектив произносит отработанные фразы, информируя о факте задержания, а также о том, что именно Шэннон может (и чего не может), он обещает Эмбер во всем разобраться и позвонить через пару часов. Это, разумеется, какая-то ошибка. Он никогда не совершал никаких преступлений.
По крайней мере, на территории соединенных штатов.
— Это обязательно, мэм? — спрашивает он, когда женщина заходит ему за спину, отстегивая от пояса наручники. Ладонь ее напарника лежит на расстегнутой кобуре, что Шэннон прекрасно понимает, но все же фиксирует с внутренним недовольством: вечеринки с оружием нравятся ему только в том случае, если его выдают всем участникам.
— В последний раз я позволял это только своей девушке и теперь немного нервничаю, — фыркает Шэннон, когда на его запястьях щелкают металлические кольца, и на пробу расправляет плечи. Ощущения, и впрямь, из разряда «ну такое».
Всю дорогу он сидит молча, с отсутствующим выражением лица уставившись перед собой. Перебирает варианты — налоги? позабытый штраф за парковку? алименты на ребенка, о существовании которого он должен был узнать еще лет шестнадцать тому назад? Шэннон признает, что изрядно обескуражен: при всем желании, объяснить инициативу полицейских ему нечем; запоздалое расследование афгано-иракских подвигов, вздумай кто и впрямь копаться в грязном белье десятилетней давности, проводил бы военный трибунал, но никак не бравые легавые Миннесоты. «Что, черт побери, происходит» повисает дымным вопросом в воздухе.
В участке он долго пытается вспомнить номер юриста, к которому при необходимости обращался отец, и впервые жалеет, что не обзавелся личным адвокатом. Зак кажется заспанным и соображает туго — Шэннон повторяет дважды, чтобы убедиться, что тот его понял, и просит как можно скорее связаться с высшим офицерским составом: нет, официального обвинения еще не выдвигали; да, это все очень странно, но лучше перестраховаться до того, как выяснится, что его подозревают в убийстве десятка-другого старушек из ближайшего хосписа.
Комната для допросов его разочаровывает. Шэннон ожидает увидеть зеркальную стену, за которой наверняка стоят наблюдатели, но вместо этого его приводят в совершенно непримечательный кабинет и по второму кругу зачитывают права, случайно или умышленно затягивая процедуру. Спустя несколько минут — детектив говорит о каких-то формальностях, Конрой лениво кивает и разглядывает несвежий воротничок его рубашки с плохо скрываемым отвращением, — полицейские, наконец, переходят к делу. Папка, которую показательно кладут на край стола, выглядит до занятного объемной; про себя Шэннон прикидывает, сколько чистых листов им пришлось подложить внутрь, но вслух не произносит ни слова: стандартные приемы запугивания перестали впечатлять его еще лет в двадцать. Он спокоен и уверен в себе. Какое-то время.— Что? Серьезно? — имя Сони бьет по стенкам черепа изнутри, беспорядочно мечется в разом опустевшей голове, заставляет забыть о том, что он, вообще-то, собирался до последнего играть в пленного партизана вьетконга. Шэннон практически не меняется в лице, но все эмоции отражает разом осипший голос: шок, беспокойство, искреннее возмущение чувствуются во взлетевших интонациях, и он вновь умолкает, пытаясь переварить информацию.
Слова разбегаются, словно тараканы, отказываются становиться в правильном порядке и образовывать логичные цепочки предложений; Шэннон старается дышать глубоко и ровно, довольно быстро подавив желание допытываться до полицейских и вообще открывать рот без разрешения адвоката, необходимость в услугах которого теперь очевидна вдвойне.
Следующие двадцать шесть часов после зашедшего в тупик допроса он проводит то бесцельно измеряя шагами неуютное пространство, то валяясь на жесткой койке. Шэннона безумно раздражает все вокруг, от мерзкой голубой плитки, которой камера облицована целиком, до стоящего внутри специфически-неприятного запаха. Закинув ноги на стену, он отстукивает по бедру ритм приходящих на ум песен и, закрыв глаза, думает о Морган (о том, какая же она, черт возьми, сука — если быть точнее). Шэннон абсолютно уверен, что выберется без каких-либо серьезных последствий, но его поражает сам факт заявления: это ж надо было, блядь, додуматься.
Как он и предполагает изначально, для официального обвинения недостает оснований: прокурор выносит предварительное решение до того, как истекают положенные трое суток — Шэннон догадывается, кому за это сказать спасибо, — и утром третьего дня Конрой щурится на солнце уже за пределами остопиздевшего полицейского участка. К моменту, когда звонит телефон, он успевает принять душ, вкратце обрисовать ситуацию Заку и нормально поесть (господи храни молчаливых филиппинок и их кулинарные таланты).
Полковник говорит мало, спрашивает еще меньше, обещает через помощницу выслать все необходимые контакты: государственный защитник военных по понятным причинам не устраивает, так что Шэннону предстоит знакомиться с адвокатами какой-то частной конторы, и поскорее. Он прикидывает, сколько времени осталось до уже назначенной встречи, и задумчивой статуей застывает напротив платяного шкафа, выбирая из пары десятков рубашек одну-единственную. Останавливается на светло-розовой от lino sentiero, придирчиво оценивает ее сочетание с узорчатым синим галстуком charvet; остается доволен, не обижаясь на то, что Зак закатывает глаза к небу.
— Ты опять за свое, Фрэнки, — он улыбается уголками губ, касается кончиками пальцев строгого флакона palo santo; в верхних нотах ваниль путается с молоком и ветивером — Зак демонстративно дергает носом, все больше напоминая недовольную псину.
— В случае чего, распоряжусь, чтобы тебя похоронили в «адидасе», — обещает Шэннон то ли ему, то ли собственному отражению и идеальной bespoke-тройке.
— Заживо.От кофе он, приехавший на десять минут раньше срока, отказывается, и вежливая секретарша приносит чай, о котором Шэннон почти сразу забывает. Дожидаясь встречи, по привычке оглядывается по сторонам, зачем-то прикидывает примерный план здания: никакой необходимости в этом нет, но ему нравится.
Алисия Арагон появляется ровно в четыре пополудни, и он не отказывает себе в удовольствии оглядеть ее с головы до ног, оценив строгий костюм и безошибочно угадываемые по форме каблука blade casadei (не исключено, что на единственную пару достойных туфель юная свидетельница конституции спустила зарплату целиком, но Шэннон, в любом случае, такой поступок молчаливо одобряет). Ее фамилия намекает на испанские корни, чистая, без акцента, речь — на родителей-иммигрантов; спрашивать он не видит смысла, проходя следом за Алисией в конференц-зал, разительно отличающийся от того, что был в участке, но примерно в той же степени безликий. Здесь Шэннон чувствует себя чуть лучше, но по своей воле все равно предпочел бы находиться где-нибудь в другом месте —
опционально, в своем доме или у Эмбер. Выбирать, увы, не приходится.
— Догадываюсь, что вас ввели в курс дела, — он не дожидается, пока она заговорит, и начинает первым. После нескольких дней, проведенных в компании синей плитки и полицейских, послушно отвечать на чужие вопросы Шэннону не хочется, и он надеется, что встреча не затянется: с женщинами типажа Арагон он предпочел бы встречаться за пределами адвокатских контор, и уж точно не во время нависшего над головой процесса.
— Обвинения мне не предъявлены и едва ли будут. У Морган ничего нет. У нее и не может ничего быть, — Шэннон пожимает плечами, устраиваясь в кожаном кресле: судебная система старушки-Америки, может быть, и не совершенна, но уж не настолько, чтобы без доказательств навесить ему на шею срок, а у Сони едва ли хватит мозгов продумать свои действия хотя бы на шаг вперед, что говорить о попытках подделать улики. Максимум, который доступен ей, по мнению Шэннона — «назло матери отморозить уши».
По крайней мере, он так думает.
